как бы тонко и любовно ни анализировали и ни разъясняли рассказ, музыкальную пьесу, картину, всегда найдется ум, оставшийся холодным, и спина, по которой не пробежит холодок. "...воспримем тайну всех вещей", — печально говорит себе и корделии король лир, — и таково же мое предложение всем, кто всерьез принимает искусство. у бедняка отняли пальто ("шинель" гоголя), другой бедняга превратился в жука ("превращение" кафки) — ну и что? рационального ответа на "ну и что?" нет. можно разъять рассказ, можно выяснить, как подогнаны одна к другой его детали, как соотносятся части его структуры; но в вас должна быть какая-то клетка, какой-то ген, зародыш, способный завибрировать в ответ на ощущения, которых вы не можете ни определить, ни игнорировать. красота плюс жалость — вот самое близкое к определению искусства, что мы можем предложить. где есть красота, там есть и жалость, по той простой причине, что красота должна умереть: красота всегда умирает, форма умирает с содержанием, мир умирает с индивидом
